«Мужики» против «жоржиков»: как в 1920-е вместе учились люди из чуждых друг другу миров

Сто лет назад, когда в России шли бурные преобразования под знаменем коммунистической революции, большевики широко распахнули двери вузов для всех желающих из тех социальных слоёв, которым раньше высшее образование было почти недоступно, — из рабочих и крестьян. Поначалу их допустили даже без вступительных экзаменов, потом систему отбора всё же ввели.

С одной стороны, возможность получить диплом университета позволяла подняться по социальной лестнице представителям социальных низов и восстанавливала справедливость. Доступ в вузы раньше не был им запрещён формально, но из-за колоссального имущественного неравенства они просто не имели возможности получить достаточную для поступления школьную подготовку, поэтому, конечно, были ущемлены.

С другой стороны, система оказалась не готова к громадному наплыву студентов, а большинство из них не было готово к трудной учёбе, — подробнее об этом мы уже рассказывали в отдельной статье.

В результате большевистских реформ в стенах вузов оказались как «старорежимные», то есть ещё дореволюционные студенты, так и хлынувшие туда «новые», пролетарские. А при каждом наборе в одних аудиториях смешивались дети бывших «буржуев» и вчерашние красноармейцы. Они отличались друг от друга происхождением, кругозором, уровнем знаний, а главное — мировоззрением. Так сложились два условно противоположных лагеря — «жоржики» и «мужики», как они друг друга отнюдь не дружелюбно называли. Для сравнения: Татьяна Фаворская, доктор химических наук и профессор Ленинградского государственного университета, в 1920-е годы только начинавшая свою академическую карьеру, в мемуарах именовала два этих типа студентов нейтрально — «культурные» и «пролетарские».

Действия советских властей способствовали взаимному непониманию, недоверию и конфликтам между этими двумя группами. Большевики видели во многих «старорежимных» студентах классовых врагов и делали ставку прежде всего на «новых», надеясь выковать из них красную интеллигенцию.

Им дали преимущества при поступлении — в ущерб более подготовленным к учёбе юношам и девушкам, которые имели «неправильное» буржуазное происхождение. Это тоже не способствовало тёплой дружбе.

Как же эти две группы вместе учились, да ещё и на фоне огромных социальных катаклизмов?

Кого называли «мужиками»

Одно из значений слова «мужик» в дореволюционной России — представитель низших сословий, неотёсанный грубый деревенщина.

«Мужиками» в вузах 1920-х называли студентов из городских и сельских низов. Впрочем, декан физико-математического факультета Московского государственного университета Всеволод Стратонов красиво именовал их «неостуденчеством». Это были молодые люди, которые при прежних условиях не могли и мечтать об учёбе в университете, а при новой власти получили почти карт-бланш.

Некоторые из них состояли в Коммунистической партии большевиков или комсомоле, кто-то участвовал в Гражданской войне (разумеется, на стороне красных). Многие попадали на учёбу по командировкам (одно время в начале 1920-х в вузы вообще принимали только по ним) — так называли направления от партийных или профсоюзных организаций. Кстати, далеко не всегда командированный горел желанием получать высшее образование, но если партия сказала «надо», то оставалось лишь подчиниться.

Ещё один путь рабочей молодёжи в университеты лежал через рабфаки — специальные отделения для подготовки рабоче-крестьянской молодёжи к вузам. Помимо приоритета в поступлении, студенты-коммунисты и рабфаковцы получали другие льготы, например стипендию.

Эти студенты отличались от прежних и внешним видом, и манерами. Вот как описывал «мужиков» один из профессоров той эпохи Ильинский:

К тому же многие из студентов пролетарского происхождения были гораздо старше интеллигентных юношей и девушек, поступивших сразу со школьной скамьи, и успели повоевать в Гражданскую войну.

Татьяна Фаворская, например, описывала в мемуарах состав своей группы студентов той поры как очень пёстрый: «Рядом с выпускниками средних школ были великовозрастные дяди в шинелях и полушубках, хранивших следы ночлегов у костра».

Высшее образование такие студенты, как правило, рассматривали как шанс выйти в люди, получить профессию, которая будет их кормить. Особой популярностью среди рабоче-крестьянской молодёжи пользовались сложные в освоении специальности инженера, техника или агронома, врача. Многие старались всеми правдами и неправдами попасть в вуз по принципу: главное — поступить, а дальше будь что будет.

Уровень школьного образования рабоче-крестьянской молодёжи чаще всего был недостаточным для высших учебных заведений. Даже грамотно писать могли немногие, что уж говорить о знании специальных предметов вроде физики или обществоведения.

Так, на медицинском факультете МГУ в 1921 году половина абитуриентов не выдержала вступительных испытаний, хотя те проводились на уровне 4–5-го классов школы. Один из прибывших на учёбу по командировке студент на просьбу записать два в квадрате начертил на доске квадрат и вписанную в него двойку. Рабфаки не сильно исправляли эту ситуацию.

Одни старые профессора предвзято относились к пролетарской молодёжи, утверждая, что «мозги рабочих не приспособлены к восприятию высших наук». Другие, как упоминавшаяся выше Татьяна Фаворская, радовались их успехам. А успехи действительно случались: например, один из студентов Фаворской — тех самых бывших красноармейцев, ходивших на занятия в шинелях, — впоследствии сам стал вузовским преподавателем на кафедре органической химии Технологического института.

Вообще, студенты из рабоче-крестьянской среды стремились взять науку по-революционному: наскоком, натиском, зубрёжкой. Кто по-настоящему хотел учиться, компенсировал недостаток базового образования огромной жаждой знаний и прилежанием. Многие из них стыдились своего невежества. Историк и философ Георгий Федотов писал о них так:

Вопреки мнению Федотова, при достаточном усердии в советском вузе крестьянин мог выйти в академики, хоть и случалось такое нечасто. Сами рабочие и крестьяне очень ценили возможность учиться. Неслучайно многие рабфаковцы называли свой вуз «альма матерью».

Вот что писал в 1922 году о рабфаковцах Питирим Сорокин, который и сам в своё время вышел из крестьян (правда, по убеждениям он был эсером, а не большевиком), окончил университет и в 1916 году стал приват-доцентом, а в 1922-м читал лекции в Петроградском университете и нескольких институтах: «Тяжелы условия жизни студенчества, и всё же оно каким-то чудом умудряется заниматься. Не так, как раньше, в довоенное время, но всё же много, очень много для нашего времени. Жажда знания — настоящего — огромна, и она творит чудеса. Даже рабфаки и значительная часть коммунистов, попав в высшую школу, вкусив „от Духа Свята“, быстро „линяют“ и становятся серьёзными работниками. И здесь власть предполагает, а судьба располагает».

Впрочем, помимо учёбы, был и другой путь продвижения в вузе: активная общественно-политическая деятельность. Через неё можно было не только легко поступить, но и без проблем закрывать сессии, а потом получить выгодное распределение.

Читайте также:

Былое: как революционное самолюбие послужило особой мотивацией к учёбе

При этом мнение студентов-коммунистов значило очень много для функционирования вузов. В 1921 году вышел декрет СНК о высших учебных заведениях РСФСР, согласно которому студенты должны были принимать участие в управлении делами университета, входя в предметные комиссии, советы факультетов, даже в правление вуза. Стоит ли говорить, что преимущество отдавалось «правильным» с точки зрения социального статуса кандидатам. Кроме того, партийная организация вузов состояла главным образом из студентов, потому что, как вспоминала Татьяна Фаворская про Ленинградский государственный университет 1920-х, партийной прослойки среди профессорско-преподавательского состава почти не было.

Кого называли «жоржиками»

«Жоржиками» — производным от французского имени Жорж — в те времена на жаргоне называли модников и франтов, а также просто сыновей интеллигенции и «чуждых» классов: мещан и служащих, богемы, нэпманов. Вторым их прозвищем было «белоподкладочники» (это слово перекочевало в эту новую эпоху ещё из лексикона конца XIX века, когда означало студентов из богатых семей, носивших студенческие мундиры на белой шёлковой подкладке). Именовал их так и сам нарком просвещения Анатолий Луначарский.

Обычно такие студенты имели более высокий культурный и образовательный уровень, чем «мужики». Кто-то успел поучиться ещё в императорских гимназиях, получить домашнее образование (если родители могли себе это позволить) или поступил в вуз ещё до революции. Они были начитанными, знали иностранные языки, посещали литературные кружки и диспуты, словом, имели интеллектуальный досуг. Получение высшего образования в их семьях считалось стандартной жизненной стратегией. Правда, несмотря на свою образованность, они рисковали провалить вступительные экзамены из-за незнания постулатов марксизма или, например, басен революционного поэта Демьяна Бедного.

Так, Сергей Голицын, происходивший из княжеского рода (его семья не эмигрировала после революции, но, конечно, скрывала своё происхождение), вспоминал в мемуарах, что они с сёстрами боялись вступительного экзамена по политэкономии и он старательно несколько дней зубрил, «где и в каком году проходил очередной съезд партии и как там враждовали большевики с меньшевиками». Экзамен удалось сдать.

Представители этой группы студенчества априори считались враждебными для пролетариата и революции элементами. В обыденной жизни они испытывали давление, нередко — поражение в правах. Всеми силами старались попасть в вуз, несмотря на препоны, и остаться там, чтобы получить образование, в том числе охотнее шли на менее популярные у пролетарских студентов гуманитарные специальности.

Читайте также:

Былое: «Студенчество начала 20‑х было одним из самых светлых явлений той горестной эпохи»

Ради поступления приходилось выдавать себя за классово «правильных»: скрывать в анкетах и автобиографиях истинное происхождение, даже подделывать документы, добывать различные справки о соответствии советским нормам, идти на заводы, чтобы получить статус настоящего пролетария, а кому-то — и отрекаться от своих родителей.

Были и те, кто одновременно с такими ухищрениями копировал стиль с манерами выходцев из народа, чтобы обмануть приёмные комиссии. Как это делалось, иронически описывал один из бывших студентов, осуществивших подобную мимикрию, по фамилии Москвин: «Чем более „пролетарски“ вы выглядите, чем грубее ваша речь и тупее ответы, тем больше шансов на то, что вы будете допущены грызть гранит науки».

Но копирование не означало принятия: такие студенты, даже если пользовались большевистскими карьерными лифтами, как правило, искренне убеждёнными коммунистами не становились.

У тех «жоржиков», кто не пытался внешне подражать пролетариям, был свой характерный визуальный образ. Юноши предпочитали традиционную дореволюционную атрибутику: мундиры, фуражки либо европейский костюм. Девушки старались выглядеть элегантно и модно — по европейским, а не по советским стандартам. Вместо обращения «товарищ» непролетарские студенты предпочитали называть друг друга «коллега».

Как правило, непролетарские студенты старательно относились к учёбе и пользовались уважением старой профессуры. Партийные же и комсомольские ячейки их презирали.

На первых порах непролетарское студенчество вместе со старой профессурой активно противилось коммунистским нововведениям. Так, в 1920–1921 годах по всей стране прокатилась волна студенческих демонстраций, забастовок и беспорядков. Они охватили обе столицы и все крупные города.

Кроме демонстраций, у студентов были и другие способы выразить недовольство новыми порядками: были случаи, когда аудитории затапливали водой, использовали химические вещества для разрушения имущества. В Московском высшем техническом училище (ныне МГТУ имени Баумана) на весенней сессии 1921 года студенты отказались сдавать экзамены — так они протестовали против снятия с должности демократически избранного ректора. На сходке они также требовали сохранить самоуправление училища (большевики в первые годы лишили вузы автономии). Некоторые распространяли анонимные антибольшевистские воззвания и стихи, рисовали карикатуры на стенах в туалетах.

Неудивительно, что после этого Политбюро постановлением «Об антисоветских группировках среди интеллигенции» в 1922 году строго ограничило приём абитуриентов непролетарского происхождения.

Читайте также:

Как при советской власти вузы росли словно грибы после дождя, а потом исчезали

Конечно, бунтарской деятельности предавались далеко не все. Многие были абсолютно аполитичны и просто жили, пытаясь приспособиться к новым условиям и одновременно сохранить старые привычки, а также прежние манеры в своём кругу. Например, тот же Сергей Голицын описывал в мемуарах, что молодёжь его круга — из неэмигрировавших дворян — продолжала устраивать даже некое подобие прежних балов, только теперь собиралась не ради вальсов, а ради модного заграничного фокстрота, увлечение которым пролетарская мораль, кстати, резко осуждала. Вносило раскол в эти две противоположные группы студентов и разное отношение к вере и православным традициям — в старорежимных семьях их всё ещё придерживались, тогда как новая власть осуждала и запрещала (поэтому «бывшим» приходилось скрывать).

Зная, что весь их образ жизни глубоко неправилен с точки зрения новых общественных норм, студенты из «бывших людей», как тогда называли эту социальную группу, постоянно пребывали в страхе.

Иногда к категории «жоржиков» по недоразумению причисляли и часть пролетарских студентов, которые по каким-то причинам не вписывались в «идеальную» модель. Так, рабфаковец мог получить прозвище «белоподкладочника» лишь за то, что носил студенческую форму царских времён, хотя та была с чужого плеча, а он попросту не имел другой одежды.

Но в то же время среди молодёжи буржуазного происхождения были, конечно, и те, кто искренне принял революцию и большевиков. Вот как, например, описывали одну из таких студенток, ставшую для пролетарских своей: «Добровольно ушла на фронт. Стала пулемётчицей; занимала какую-то командную должность. Жила несколько лет с красноармейцами, носила красноармейский костюм… Она не пролетарка, но попробуй оторвать её от пролетариата».

Как студенты из «старых» и «новых» учились вместе

Обучение в вузах пролетарии считали своим классовым, заслуженным правом, видя в нём высшую справедливость. Слова из «Интернационала» — «кто был никем, тот станет всем» — для них были не пустым звуком. Вдохновлённые господством рабоче-крестьянской власти, пролетарские студенты всячески противились любым попыткам уравнять их со старорежимными. Как писал всё тот же Москвин: «…Тот не студент, кто говорит: „Дайте“. Пролетарский студент гремит: „Даёшь!“». Один рабфаковец гневно вопрошал в письме в редакцию студенческого журнала по поводу приёма в вузы:

Возможно, к идее классовой чистоты здесь примешивался и рациональный мотив: чем меньше в вузах непролетарских лучше образованных студентов, тем ниже средний уровень знаний учащихся и, соответственно, требования к остальным. Во многом поэтому «мужикам» было выгодно выдавливать «жоржиков» из университетов. Те же испытывали не меньшую ответную неприязнь.

Сергей Голицын, например, рассказывал историю, которая произошла после того, как его сестра Мария на первом курсе подала заявление о снижении платы за обучение (плату в вузах после революции поначалу, как и экзамены, отменили, но тоже быстро вернули). В семье работу имел лишь отец, а иждивенцев было много. Вопрос о снижении платы принимался комиссионно активистами курса, и поначалу заявление Голицыной удовлетворили.

Тут нужно кое-что пояснить. Во-первых, практика таких заявлений была распространённой, и вместе с Марией Голицыной их подали и другие её одногруппники. Во-вторых, бывшим дворянам было крайне сложно устроиться на любую работу: в стране и так была безработица, а им везде отказывали ещё и из-за «чёрной метки». Какое-то время семьи выживали, распродавая то, что удалось сохранить из предметов быта, но в целом едва сводили концы с концами. Так что платить за учёбу семье было действительно непросто.

Через несколько дней после этого в аудиторию после занятий зашёл активист-второкурсник и учинил скандал: «Вы показали свою классовую несознательность. У вас завелись разные князья и графья, а вы им плату за обучение снижаете».

Попытка оправдаться тем, что отец Марии и Сергея Голицыных никогда не владел крупной собственностью и всю жизнь где-то работал, а единственное его «прегрешение» — княжеский титул, не возымело действия. Льготу по снижению платы отменили.

«Старые» студенты пытались отвечать на выпады «новых». Например, 16 представителей «чуждых» классов в 1929 году составили ответное анонимное письмо рабфаковцу:

Бывало, непролетарские студенты объявляли бойкот местным коммунистам, демонстративно с ними не общались и не подавали руку. Сын философа Николая Лосского Борис вспоминал: «После бурных споров между студентами-пролетариями и „белоподкладочниками“ в заключение сходок раздавался, с одной стороны, „Интернационал“, а с другой — „Рабскую песню долой!“ и ещё не преданный забвению „Gaudeamus“». А с рабфаковцами, которые также занимались в вузах и зачастую занимали лучшие аудитории, у «старорежимных» и вовсе случались настоящие потасовки.

Но, как дальше писал тот же Лосский, уже к середине 1920-х годов об истории с «Рабской песней» и Gaudeamus не могло быть и речи. На это попросту уже никто не решился бы, так как ГПУ к тому времени подавило любые брожения в вузах.

В вузах провели масштабные «чистки» среди студентов в 1922, 1924, 1925 и 1929 годах. В первую очередь потому, что государство не могло содержать огромное количество обучающихся в высших школах. Формально из вузов должны были удалить самых отстающих, но на деле выгоняли за «неправильное» происхождение, учиняя каждому, чья анкета вызывала вопросы, унизительный допрос.

Не раз упоминавшийся тут князь Голицын и его сёстры тоже пережили этот процесс. Он с юмором потом вспоминал, как их однокурсник Андрей Дурново, приходившийся родственником царскому министру и, разумеется, скрывавший этот факт, вышел после этого допроса радостный и сказал: «Ничего страшного, только велели снять заграничный галстук, а про министра даже не спрашивали».

Но не всем повезло так, как Андрею Дурново в тот раз. И заступничество профессоров, если кто-то решался просить о нём, чаще всего не помогало. Старшая сестра Сергея Софья Голицына, которую исключили из университета ещё в первую волну чисток, вместе с другими отчисленными девушками из «бывших» обошла преподавателей и заручилась множеством похвальных писем, но это не дало никакого эффекта. Кроме того, ряды профессоров в это время тоже «чистили».

Читайте также:

История о том, как открыли и закрыли институты красной профессуры

Что касается самого Сергея Голицына, то ему удалось лишь два года отучиться в специализированном новом, только в 1925 году открывшемся вузе, — это были Высшие государственные литературные курсы (ВГЛК). Там вообще сконцентрировалось много молодёжи из «бывших», и уже в 1929-м это «гнездо» решено было закрыть, целиком ликвидировав учебное заведение. Пострадали от такого решения и пролетарские студенты, ведь они тоже внезапно оказывались без вуза.

Точные масштабы отчислений из вузов страны неизвестны, однако после «чистки» 1922-го, например, 7 из 97 проверявшихся вузов совсем перестали существовать. Отчисленные в ходе этих мероприятий уже не могли учиться в высших учебных заведениях и остались без высшего образования. Поплатиться можно было и за критику новых порядков, высказанную наедине товарищу, — например, за неодобрение вводившегося тогда в вузах метода Дальтон-плана.

Студенты-коммунисты нередко выступали инициаторами «чисток», порой таким образом сводя счёты с личными врагами. Из изгнания очередной партии «бывших людей» пролетарская молодёжь часто устраивала пышную манифестацию.

Но отчисленные активно пользовались правом апелляции против исключения, и некоторым даже удавалось добиться восстановления. Также они самоорганизовывались. Например, в крупных вузах создавали коллективы исключённых с выборными уполномоченными, кассами и другими атрибутами. В Москве в такую организацию входили две тысячи человек. Правда, вскоре её ликвидировали, а руководство арестовали.

Впрочем, было и то, что объединяло разные группы студентов. Так, и «мужики», и «жоржики» в 1920-е жили в основном впроголодь, в очень плохих бытовых условиях. Кроме того, им волей-неволей приходилось общаться во время учёбы. К этому подталкивал вводимый сверху бригадно-лабораторный метод работы, при котором студентов объединяли в группы для совместной практической работы при одновременном сокращении лекций. Да и попросить конспекты друг у друга они не чурались.

Сергей Голицын вспоминал, например, о таком эпизоде: хорошая знакомая из их круга однажды нарисовала в его тетради с конспектами лекций ангела, как на иконах Благовещения. Эти конспекты у него часто просил одногруппник Данилов. Дальше произошло следующее:

Постепенно «мужики» и «жоржики» учились терпеть друг друга, и происходило взаимопроникновение двух миров. Так, студенты-пролетарии начали перенимать интеллигентные манеры, стремились остаться в городе после окончания учёбы. А непролетарские студенты, наоборот, хотели после учёбы затеряться в провинции, там, где никто не знал бы об их «чуждом происхождении». Бывшие социальные «верхи» и «низы» менялись местами.

К тому же, конечно, не все студенты 1920-х делились на «жоржиков» и «мужиков», это были скорее две яркие крайности. Немалая часть учащихся происходила из обывателей, представлявших собой нечто среднее между этими противоположностями. Это были дети многочисленных служащих, врачей, инженеров, не отличавшиеся ни неотёсанностью, ни манерностью и получившие хорошую или, по крайней мере, не самую плохую школьную подготовку, искренне поверившие в идеи коммунизма. Они общались и с «жоржиками», и с «мужиками», тем самым связывая их друг с другом.

Например, девушка из Красноярска по имени Вера Флоренская была дочерью агронома и внучкой священника (детей священников тоже притесняли, но внуков это уже не касалось, если родители имели «подходящий» род занятий). Её прадед был из крепостных, а она получила хорошее образование — окончила местную гимназию. Её друг детства Леонид Гинцбург, впоследствии ставший её мужем, был из семьи врача и фельдшерицы и тоже учился в гимназии (когда он туда поступал, ещё действовали ограничивающие квоты для евреев, но его «по знакомству» приняли сверх лимита). Он в подростковом возрасте увлёкся марксизмом, как и многие молодые люди начала ХХ века, и старался заинтересовать им Веру. Они вместе поступили в 1918 году в Томский университет, а на старших курсах — с начале 1920-х — перевелись в Московский. Леонид Гинцбург впоследствии и сам стал преподавателем.

Вера Флоренская не была знаменитостью, но оставила интересные воспоминания о своей жизни, как свидетельница эпохи. О студенческих годах ей запомнились в основном неразбериха с расписанием и программой, жизнь впроголодь, вечные поиски возможности подзаработать, «такие же голодные и растерянные преподаватели», а также эпизоды вроде такого:

Своих однокурсников Вера Флоренская на типажи не делила, лишь вскользь упоминала как приятеля из семьи бывших золотопромышленников, тем не менее «советской власти преданного бесконечно», так и приятеля, который до революции работал помощником кондитера, потом служил в Красной армии, а позже поступил на работу в ГПУ, — этот молодой человек не имел среднего образования, но тем не менее окончил юридический факультет, куда его отправили следить за настроениями студентов. Оба приятеля не были для Веры и её жениха Леонида чем-то удивительным по меркам той эпохи.

С каждым новым набором «жоржиков» становилось всё меньше, два лагеря всё больше смешивались, и к 1930-м годам от былого разделения уже почти не осталось и следа.