Осаждённый город, Возвращение, Поиск, Самоубийство бога: разбираем четыре главных сюжета

Недавно поэт Владимир Навроцкий написал в своём блоге: «Историй всего шесть: осаждённый город, возвращение, поиск, самоубийство бога, как я торговал дисками на Горбушке, и ещё одна, которую я никому не рассказываю, потому что она не поддаётся краткому изложению». Это, конечно, полушутливая отсылка к концепции Хорхе Луиса Борхеса. Правда, великий аргентинец, автор «Вавилонской библиотеки» и «Сада расходящихся тропок», насчитывал лишь четыре сюжета. Про Горбушку он не знал. Про последнюю, тайную, историю не слышал и подавно. А что с остальными? Кинокритик Фёдор Дубшан рассказывает, что собой представляют «четыре истории» Борхеса и как они воплотились в кино.

Содержание

• Борхес не первый
• Как появились «четыре сюжета»
• Осаждённый город: «Троя», «Семь самураев», «Ромео + Джульетта», «Догвилль»
• Возвращение: «О, где же ты, брат?», «Форрест Гамп», «День сурка», «Солярис»
• Поиск: трилогия «Властелин Колец», «Большой Лебовски», «Начало», «Страна ОЗ»
• Самоубийство бога: «Матрица», «Бойцовский клуб», «Крёстный отец», «Тот самый Мюнхгаузен»
• Почему последняя история — особенная
• Что не так с классификацией Борхеса

Борхес не первый

Почти с самого момента своего рождения человечество рассказывало истории. Об охоте и войне, о праздниках и бедах. И чуть позже решило, что надо бы счесть их число. Подытожить, какими они бывают, эти истории, как-то упорядочить вопрос… Тут причина, вероятно, и в естественной потребности человеческого мозга всё определить, разграфить. И в присущем нашему роду любопытстве. И ещё — в смутной тревоге перед этим волшебством: слово-воробей вылетело и запорхало из уст в уста, стало меняться, зажило своей жизнью. Как его снова поймать? Ну, например, определить, какие бывают разновидности этих птиц.

Варианты классификации сюжетов предлагали многие, начиная с Аристотеля две с половиной тысячи лет назад. Знаменитый фантаст Курт Воннегут писал о пяти типах историй. Английский журналист Кристофер Букер насчитал семь. А французский театровед Жорж Польти в XIX веке выделил целых 36 «драматических ситуаций». Прямо как карты таро — и эти типизации действительно напоминают чем-то астрологию или соционику. Только вместо людей — рассказы.

Но самым известным делением стали именно четыре сюжета Борхеса: осада города, возвращение домой, поиск и самоубийство бога. Лаконично, удобно, к тому же из уст такого авторитета. Борхесовское деление стало сперва законом, потом мемом. В него упаковывают буквально любую историю, стараясь подогнать по мерке, чтоб ничего не торчало. А кто-то, напротив, возмущается: ну как четырьмя опциями можно охватить всё разнообразие? Высосано из пальца! Притянуто за уши!

Как появились «четыре сюжета»

Далеко не все помнят, откуда взялась сама классификация. Борхес посвятил ей небольшое эссе «Четыре цикла», вышедшее в сборнике 1972 года «Золото тигров».

В сборнике вперемешку — стихи и концентрированная, афористическая проза, тоже больше похожая местами на поэзию. Как писал сам же Борхес в предисловии к другому сборнику, «Сокровенная роза»: «Сначала я различаю некий призрак, что-то вроде острова вдалеке, который превратится потом в рассказ или стихотворение. <…> Я стараюсь вмешиваться в ход происходящего как можно меньше. Не хочу, чтобы его искажали мои взгляды, которые, в конце концов, мало что значат».

Взгляды сквозь сумрак тускнеющего зрения, меркнущей жизни. Это был поздний период жизни Борхеса: к тому времени 73-летний писатель полностью ослеп и работы свои диктовал. «Историй всего четыре, — заключает он в финале эссе. — И сколько бы времени нам ни осталось, мы будем пересказывать их — в том или ином виде».

Мы тоже перескажем эти истории, а заодно приведём примеры — какие известные фильмы хорошо иллюстрируют каждый тип сюжета.

Оборона крепости

Эта история — пожалуй, самая древняя, предполагает Борхес: «…об укреплённом городе, который штурмуют и обороняют герои». Писатель даже не называет по имени самый известный пример: и так ясно, что прототип сюжета — «Илиада» Гомера.

Но этот сюжет — не обязательно о буквальном взятии города. Главное, что эта история про завоевание. А любимой женщины, дорогого казино или морального превосходства — не так важно.

«Троя»

Тут комментировать не приходится: «Илиада» — она и есть «Илиада». Важно, правда, другое. У Гомера гибель Ахилла и Трои — следствие рока и воли богов. У Петерсена и город, и герой обречены исключительно по «человеческим» причинам: виновата любовь, жадность, жестокость и собственный свободный выбор.

«Семь самураев»

Наверное, самый известный из кинопримеров; история простая и тоже мифологичная в своей лаконичности. Семь воинов защищают деревню от превосходящих сил. Здесь мы почти не видим противоборствующей стороны, бандиты — это мощный, страшный враг, стихия, смерть. Зато у каждого из самураев — свои мотивы вступить в битву и своя участь.

«Ромео + Джульетта»

Шекспировская трагедия о двух влюблённых, если копнуть глубже, восходит, конечно же, к героическому эпосу. «Две равно уважаемых семьи» Монтекки и Капулетти — такие же две команды, как троянцы и греки, намертво сцепившиеся в противоборстве. Тибальт вполне похож на горделивого Ахилла, а сам Ромео в исполнении ДиКаприо — на Париса, похитившего Елену и её сердце. Всех так же запутали страсть, ненависть и разлучница-судьба, и неважно, бронзовый меч у тебя в руке, шекспировская шпага или «Кольт» M1911 45-го калибра.

«Догвилль»

Маленький городок в Скалистых горах, возле которого кружат гангстеры и полиция, — вроде бы типичная героическая Троя в осаде. Но фон Триер подрывает ожидания, и миф переворачивается. Сперва сами осаждаемые оказываются тиранами. А потом ещё один кульбит — и их жертва становится финальным разрушителем. Главное отличие от классической схемы в том, что враг приходит здесь не из-за стен, а изнутри, из глубины душ.

Впрочем, первый сюжет Борхеса тоже не так уж прост. «Века привнесли в сюжет элементы волшебства. Так, стали считать, что Елена, ради которой погибали армии, была прекрасным облаком, виденьем; призраком был и громадный пустотелый конь, укрывший ахейцев. <…> …Судьба Трои решилась уже в тот миг, когда Парис воспылал страстью к Елене», — пишет он. Так что нашу судьбу, по Борхесу, определяют наши видения и иллюзии, страсти и выбор.

Возвращение

«Вторая история, связанная с первой, — о возвращении. Об Улиссе, после десяти лет скитаний по грозным морям и остановок на зачарованных островах приплывшем к родной Итаке». Как «Илиада» и «Одиссея» всегда стоят рядом — так и второй сюжет неизбежно проистекает из первого. В пожарище крепости погибают лучшие из героев. Остальным предстоит найти и себя посреди неизвестности, и дорогу домой, к исходной точке.

«О, где же ты, брат?»

Братья Коэн сняли буквально пересказ «Одиссеи», поместив действие в штат Миссисипи во время Великой депрессии, а на место хитроумного Улисса взяв трёх беглых каторжников с Джорджем Клуни во главе. Вместо сладкоголосых сирен — прачки на реке, вместо циклопа Полифема — одноглазый ку-клукс-клановец в исполнении Джона Гудмана, и даже сам слепец Гомер проезжает мимо на дрезине. Между прочим, в интервью братья-режиссёры признавались, что никогда не читали саму «Одиссею», но хорошо помнили её содержание благодаря экранизациям и многочисленным упоминаниям в культуре. «Это одна из наших любимых сюжетных схем», — отметил Итан.

«Форрест Гамп»

Роберт Земекис запускает своего героя, Гампушку-дурачка, за тридевять земель — а потом наблюдает, как тот через годы, через расстоянья, возвращается домой, невзначай добиваясь успеха в любой ситуации. Тот же Одиссей — только наоборот. Если у Гомера Улисс побеждал обстоятельства своим хитроумием, то Форрест, наоборот, проходит невредимым через огонь, воду и медные трубы благодаря своей наивности. В картине Земекиса соединилось сразу несколько «возвращений». Форрест возвращается не просто в родной городок, но, что важнее, в невинный мир детства. А вместе с ним и зритель отправляется в сентиментальное путешествие сквозь важные вехи американской новейшей истории.

«День сурка»

Циничный репортёр в исполнении Билла Мюррея обречён на совсем другую одиссею: из-за своей мизантропии он застрял в одном и том же холодном зимнем дне, просыпаясь в нём снова и снова. А это пострашнее циклопа и Сциллы с Харибдой. И здесь для героя возвращением к нормальной жизни будет скорее невозвращение, возможность никогда не повторять дурную бесконечность Дня сурка.

«Солярис»

Герой Донатаса Баниониса, Крис Кельвин, улетает на другой конец Вселенной, на планету Солярис — где к людям бесконечно возвращаются их ожившие воспоминания. И сам он пытается вернуться: домой, в прошлое, в детство. Интересно, что автор оригинального романа Станислав Лем версию Тарковского терпеть не мог, и сама книга относится скорее к поиску — следующему типу сюжета.

Поиск

Борхес, впрочем, пишет, что «Поиск» можно считать вариантом «Возвращения». «Это Ясон, плывущий за золотым руном, и 30 персидских птиц, пересекающих горы и моря, чтобы увидеть лик своего Бога — Симурга, который есть каждая из них и все они разом».

Трилогия «Властелин колец»

Поиск по-английски называется словом «квест» — обозначавшим в рыцарских романах долгое героическое приключение, путешествие к заветной цели. Путешествие хоббита Фродо с Кольцом Всевластья к Роковой горе — один из самых известных сегодня примеров квеста. Даже несмотря на то, что вообще-то это квест наоборот. Нормальные герои вроде сэра Галахада или Геркулеса идут за сокровищем, Фродо же ищет избавления от него.

«Большой Лебовски»

Снова прибегаем к помощи братьев Коэн — уж очень архетипично они работают, в то же время деконструируя схему. На битву Чувак Лебовски выходит, когда негодяи портят его ковёр — как известно, задававший стиль всей комнате. Однако история бесконечно усложняется, к ней присоединяются всё новые персонажи: нигилисты, порноактёры, современные художники, частные детективы… В итоге — ни ковра, ни спокойствия, ни понимания, что, собственно, случилось-то. Это квест не только без сокровища, но и без какой-либо цели, к которой в принципе можно приблизиться. К счастью для Чувака, в мире есть постоянство, и имя ему — боулинг.

«Начало»

Стартовав как типичный квест, как фильм-ограбление, «Начало» очень быстро развивается в нечто сугубо борхесовское: с бесконечными лабиринтами снов, снами внутри снов и отражениями реальности. Борхес не самый сюрреалистический автор; его квазиреальность подчиняется законам, пусть и самым диким. Нолан делает нечто подобное, погружая своих героев в странные, но очень последовательные реальности. А его герой, Доминик Кобб, в отличие от зрителя, и вовсе не интересуется, упадёт волчок или нет, явь вокруг него или сон. Он просто выбирает приемлемый для себя вариант истины.

«Страна ОЗ»

У Ленки Шабадиновой из Малой Ляли квест тоже понятный: найти в Екатеринбурге улицу Торфорезов и киоск, где скоро должна начаться её смена. Однако под Новый Год в России это — квест куда более безнадёжный, чем у нолановского Доминика Кобба. Ленку окружают фантазмы не чьей-то там частной психики, а самой России — геймеры, барды, менты, водители под бутиратом, пьяные снегурочки и Гоша Куценко. Ни у господина Чичикова, ни у Венечки Ерофеева не получилось добраться до цели, и у Шабадиновой не выйдет. Но повезло ей всё-таки больше. Как сказал Пастернак, «пораженья от победы ты сам не должен отличать». Торфорезы не нашлись, зато нашлась любовь.

Самоубийство бога

Последней у Борхеса следует история о самоубийстве бога. «Атис во Фригии калечит и убивает себя; Один жертвует собой Одину, самому себе, девять ночей вися на дереве, пригвождённый копьём; Христа распинают римские легионеры».

«Матрица»

Кажется, это самый очевидный рассказ, и одно из самых очевидных его воплощений — фильм братьев Вачовски. Смешав гностицизм с киберпанком, эстетику аниме с гонконгскими боевиками — и бог знает чем ещё, — они получили почти дистиллированный миф. И именно это попадание в религиозный нерв аудитории внесло немалую лепту в успех франшизы. Герой Киану Ривза оказывается идеальным мессией, жертвующим собой ради перезагрузки расшатавшейся вселенной вопреки всем уловкам порочной компьютерной системы.

«Бойцовский клуб»

Видимо, что-то такое носилось в воздухе на рубеже тысячелетий: кино Финчера тоже о сопротивлении системе. Только здесь харизматичный мессия, Тайлер Дёрден, заселившийся в мозг рассказчика, оказывается страшнее самой этой системы. Так что безымянному герою Эдварда Нортона приходится в итоге выстрелить в себя, чтобы устранить экзистенциальный раскол и остаться собой.

«Крёстный отец»

В трилогии Копполы тоже происходит своего рода жертвоприношение агнца. Невинный поначалу персонаж Аль Пачино, Майкл Корлеоне, становится всемогущим богом в своём мире, но при этом, наоборот, убивает в себе всё человеческое и теряет самых близких людей.

«Тот самый Мюнхгаузен»

Про это редко говорят, но барон Карл Мюнхгаузен у Марка Захарова, Григория Горина и Олега Янковского получился совершенно мессианской фигурой: походя творит чудеса, из ниоткуда создаёт жареных уток и намекает, что бессмертен. Но главным чудом в окончательно завравшемся мире фарисеев и лицемеров оказывается правда. Ради неё можно даже и из пушки собой выстрелить. В конце барон поднимается по лестнице, как на крест, к жерлу пушки — но лестница оказывается бесконечно длинной, уводящей в небо. Для советского зрителя в 1980 году это было довольно-таки ясно и довольно-таки смело.

Почему последняя из четырёх историй — особенная

Все прочие сюжеты связаны между собой, а последний — словно бы стоит особняком. Но это лишь иллюзия. Рассуждая о предыдущей истории, о поиске, Борхес подчёркивает: «В прошлом любое начинание завершалось удачей. Один герой похищал в итоге золотые яблоки, другому в итоге удавалось захватить Грааль. Теперь поиски обречены на провал. Капитан Ахав попадает в кита, но кит его всё-таки уничтожает; героев Джеймса и Кафки может ждать только поражение».

Именно в таком мире без надежды и смысла и необходимо самоубийство бога. Если жизнь стоит жертвоприношения — значит, в ней есть ценность и смысл. Мир творится заново, и это в нём происходит возвращение, восстаёт из моря новая земля. А богом оказывается тот, кто готов принести себя в жертву, превзойти собственную жизнь.

И это возвращает нас к первому сюжету: «Самый прославленный из завоевателей, Ахилл, знает, что обречён погибнуть, не дожив до победы». Круг замыкается. «Историй всего четыре, — повторяет Борхес в конце своего эссе. — И сколько бы времени нам ни осталось, мы будем пересказывать их — в том или ином виде».

Что не так с классификацией Борхеса

Но ведь есть книги и фильмы, которые можно толковать и так, и эдак. В «Имени розы» герои расследуют убийства и ищут бесценную рукопись. Значит, это поиск? Но в центре повествования — лабиринт монастыря, куда пытаются проникнуть герои. А противостоит им слепой библиотекарь Хорхе, срисованный с самого Борхеса. Так, может, это осада крепости?

А «Звёздные войны», где Люк Скайуокер осаждает Звезду смерти, ищет отца, жертвует собой и ценой этого возвращается к себе? Здесь все сюжеты сразу? Или «Малхолланд Драйв» Дэвида Линча? А «Паразиты» Пон Джунхо?

Да и те сюжеты, что мы уже здесь упомянули, — можно легко отнести и к совсем другим циклам. «Бойцовский клуб» — это и поиск, и возвращение главного героя. А «Догвилль» — моральное самоубийство бога, вернее богини, столкнувшейся с падшим миром.

А ещё бывают внешне похожие произведения, рассказывающие совершенно разные истории. Например, «Таксист» Мартина Скорсезе и «Американский психопат» Мэри Хэррон. Трэвис Бикл и Патрик Бэйтман — оба одиночки, постепенно сходящие с ума в большом городе. Но для одного это, скорее, осада, противостояние со всем миром — а для другого самоубийство бога, эго, раздувшееся для размеров вселенной и затерявшееся в пустоте. Как говорит сам Борхес в своей лекции «Музыка слов и перевод»: «Альтернативные и потенциально противоречивые версии одного и того же произведения могут быть одинаково достоверными».

Называется эссе Борхеса не «Четыре сюжета», а «Четыре цикла» — то есть бесконечно разнообразные вариации и продолжения на тему, возвращающиеся к самим себе и перетекающие одна в другую. Как бы запутанные в лабиринтах, отражённые в зеркалах, так любимых Борхесом.

Не стоит воспринимать буквально и само число «четыре». Борхес играет по правилам, но задаёт эти правила сиюминутно и произвольно, ради эксперимента, не переставая фантазировать и притворяться. Помещённое в сборнике стихов, это эссе, конечно же, не догмат; Борхес рассуждает про «осаду крепости» — и в эссе на одну страничку не может не посвятить целый абзац красоте звучания средневековых английских строк о падении Трои и «первобытной музыке англосаксонской речи». Или припомнить, как красиво Йейтс писал о любви Леды и лебедя. Так что это скорее коан, чем канон, — нарочито короткий, подчёркнуто субъективный, провоцирующий на ассоциации самого автора и читателя вслед за ним.